Когда тебе снится, что ты вернулся

Я много раз покидал Индию. Первый — в тринадцать с половиной лет, когда ехал учиться в Англию, в Рагби [139] . Матери не хотелось меня отпускать, но я сказал, что поеду. В январе 1961 года я сел в самолет, сам не свой от нетерпения, конечно не понимая тогда, что совершаю шаг, который навсегда изменит мою жизнь. Наш бомбейский дом, виллу «Виндзор», отец несколько лет спустя неожиданно продал, не написав мне ни слова. Когда я об этом узнал, у меня было такое чувство, будто под ногами разверзлась пропасть. Я так и не простил этого отцу и до сих пор думаю, что, не продай он дом, я и по сей день жил бы в Индии. Многие герои моих книг уезжают на Запад, но я каждый раз, в каждой книге мысленно переживаю все это заново. Наверное, это и есть любовь к своей стране — когда она формирует тебя по своему образу и подобию, формирует твои мысли, чувства и сны. Когда на самом деле ты не можешь с ней расстаться.

Мои родители переехали из Дели в Бомбей еще до Раздела [140] и до беспорядков 1947 года, правильно рассудив, что в светском космополитичном Бомбее жизнь будет спокойнее. В результате я вырос в городе, где открытость и толерантность были нормой, где главенствовало ощущение свободы, которую я с тех пор всегда искал и ставил выше всего. Первой моей попыткой сказать об этом стал роман «Дети полуночи» (1981). Я тогда жил в Лондоне, мечтая вернуться домой; и тот восторг, с которым приняли мою книгу читатели в Индии, та страстность, с какой они говорили со мной о ней, до сих пор остается лучшим воспоминанием всей моей писательской жизни.

В 1988 году я, получив аванс за новый роман, решил было купить себе в Индии домик. Но роман этот назывался «Сатанинские стихи», и вскоре после выхода его в свет жизнь моя снова изменилась, а страна, ради которой я и стал писателем, оказалась для меня закрытой. Я много раз просил визу, но всегда получал отказ. Ничто в те темные десять лет фетвы, объявленной Хомейни, не ранило меня больнее, чем та трещина, образовавшаяся между Индией и мной. Я чувствовал себя будто отвергнутый любовник, который не знает, куда девать свою безответную, невыносимую любовь. Любовь можно измерить — размерами выжженной ею дыры.

Трещина, надо сказать, оказалась глубокой. Индия первой запретила «Сатанинские стихи», объявив роман вне закона с нарушением юридических процедур, по решению шатавшегося уже тогда правительства Раджива Ганди, который в глаза не видел моей книги, в отчаянной, но неудачной попытке собрать на выборах голоса мусульман. Потом мне не раз казалось, что кто-то задался целью намеренно растравлять мои раны. Когда осенью 1995 года вышел «Последний вздох мавра», индийские власти под давлением Бала Теккерея [141] и его Шив Сены вынесли решение (абсолютно противоречившее открытому, свободному духу города — именно подобные решения я и высмеивал в своем романе) арестовать на таможне партию моих книг, но, едва был предъявлен судебный иск, быстро сняли арест. Потом они воспрепятствовали съемкам «Детей полуночи», отказав телекомпании Би-би-си, когда та решила поставить по моему роману пятичасовой телесериал, Сценарий для которого я написал сам. Моей книге отказала в праве на экранизацию моя родная страна, страна, которая еще недавно так горячо откликнулась на выход в свет «Детей полуночи», и это было очень тяжело.

Кроме этих были уколы менее значительные, хотя ничуть не менее болезненные. Например, я много лет считался персоной нон-грата в Культурном центре Неру при индийском дипломатическом представительстве в Лондоне. А в день пятидесятой годовщины независимости Индии меня не допустили на праздничную встречу, которую устраивало индийское консульство в Нью-Йорке.

В некоторых индийских литературных кругах стало хорошим тоном ругать мои книги. И, между прочим, «Сатанинские стихи» до сих пор под запретом.

После того как 24 сентября 1998 года было подписано правительственное соглашение между Ираном и Великобританией, отношение ко мне в Индии стало постепенно меняться. Примерно год назад мне наконец дали визу на пять лет. Но зато тут же в мой адрес посыпались угрозы исламских фундаменталистов, например имама Бухари из мечети Джама-Махджид в Дели. И что еще печальнее, некоторые из моих знакомых советовали мне не ездить в Индию, чтобы не стать пешкой в политической игре БДП, индуистской националистической партии, которая на тот момент имела большинство в коалиционном правительстве. Тот факт, что я никогда не имел к ней никакого отношения, никоим образом не помешал бы использовать меня в раскольнических целях.

«Изгнание, — написал я где-то в своих „Сатанинских стихах“, — это когда тебе снится, что ты вернулся домой и все тебе рады». Но потом сон заканчивается, ощущение счастья проходит. Человек просыпается. Я почти махнул на все рукой, почти поверил, что наша с Индией любовь прошла навсегда.

Но оказалось, что я ошибся. И теперь я еду туда через двадцать с лишним лет. Со мной едет мой двадцатилетний сын Зафар. Мы возили его в Индию, когда ему было три года, и теперь он тоже волнуется. Впрочем, по сравнению со мной он просто образец выдержки и спокойствия.

Телефон звонит без конца. Делийская полиция страшно нервничает из-за моего визита. Не мог бы я сделать так, чтобы меня не узнали в самолете? Моя лысина очень уж узнаваема — не мог бы я надеть шляпу? Глаза тоже узнаваемы — не мог бы я надеть темные очки? А уж борода и вовсе приметная, так что нельзя ли ее под шарфик? В Индии сейчас около 100 градусов [142] , замечаю я, в шарфике слегка жарковато. Конечно-конечно, но речь ведь о хлопчатобумажном шарфике…

Все эти просьбы, произносимые тоном «не стреляйте в курьера», передает мне мой обычно невозмутимый адвокат Виджай Шанкардасс. «Как насчет бумажного пакета на голову и ходить в нем всю поездку?» — горячусь я. «Салман, — говорит Виджай, осторожно подбирая слова, — обстановка очень напряженная. Я и сам за тебя боюсь».

Информация от оргкомитета литературной Премии писателей Содружества [143] , по приглашению которого я и лечу в Дели, поступает весьма противоречивая. Г-н Паван Варма, сотрудник комитета, отвечающий за контакты с прессой, советует не обращать на все эти требования внимания и намерен объявить во время пресс-конференции, что я буду присутствовать на банкете в честь вручения приза. С другой стороны, Колин Болл, глава фонда Содружества, который учредил награду, говорит Виджаю, что если полиция не в состоянии на время церемонии в отеле «Кларидж» приставить охрану ко всем двадцати — или больше — гостям, то, вероятно, он отзовет мое приглашение, хотя жить я буду не в «Кларидже», делегатам никто не угрожал и полиция о них нисколько не беспокоится. Кроме этой угрозы мистера Бола, никаких других угроз не было.

Я еду в Индию, поскольку что-то там изменилось к лучшему и поскольку я решил, что пора. Если не поехать, я никогда не пойму, нужно мне все это или нет. Потому что, несмотря ни на что, несмотря на все обиды, если уж любовь зацепила, запросто ее из сердца не вырвешь. Кроме того, я еду еще и потому, что со мной попросился Зафар. Ему тоже пора увидеть свою вторую родину.

Беда в том, что я не знаю, чего ждать. Встретит ли меня Индия с радостью или отвергнет? Я не знаю, еду ли я, чтобы вернуться или чтобы попрощаться. Ну да хватит уже мелодрам, Салман! Нечего горевать раньше времени. Просто сядь в самолет, и всё.